Наш Литфонд — К. В. Филиппова — не справлялся с возросшими обязанностями. Клавдия Владимировна, женщина не слишком крепкого здоровья, извелась вся. Перед самой войной у нее вышла повесть «В гимназии», в голове следующая книга, к тому же дома сын-школьник, а тут началось такое…

Потребовалось создать бытовую комиссию, которая и взвалила на себя все бремя забот по бытовому устройству писателей и их семей. Филиппова тревожилась о сохранности имущества бывшей писательской дачи на Шарташе. После того как дачу передали для выздоравливающих и долечивающихся раненых фронтовиков (весь Урал, весь тыл превратился в огромный госпиталь), часть имущества, вплоть до портьер и зеркал, хранилась дома у Филипповой, и нашу Клавдию Владимировну, человека честнейшего и обязательного, естественно, страшно волновал вопрос: не потерялось бы чего.

Однако вскоре эти и подобные им заботы отошли на второй план перед лицом более крупных неприятностей.

Острая нужда в жилье (эвакуированные все прибывали) вынудила местные власти решиться на крайние меры.

Однажды в мою небольшую квартирку по Пролетарской улице явилась комиссия из двух человек. Выспросив о составе семьи, о занимаемой площади, они, как бы невзначай, осведомились:

— Где работаете?

Недопоняв моего ответа, или, быть может, думая, что недослышал (почему-то писательский труд и по сей день вызывает у некоторых непонимание и даже удивление: как так — человек сидит дома и никуда не ходит, бирку не вешает, в книге прихода и ухода отмечаться не надо?!), один из посетителей постарался уточнить:

— А с производством вы каким-нибудь связаны? На работу ходите?

— Да вот же мое место работы, — показал я на письменный стол с лежащими на нем рукописями и кипами бумаг.

— Выходит, никуда ходить не надо?

— Выходит — нет.

Переглянувшись, они что-то записали и ушли.

А через несколько дней я получил извещение: в двадцать четыре часа освободить занимаемую площадь и переехать на жительство в район (кажется, в Сысерть или Камышлов, запамятовал). Точно такие же предписания получили мои соседи по дому.

Решив, что это какое-то недоразумение, я обратился за разъяснением в милицию. Однако там выяснилось, что никакого недоразумения нет, многим жителям города — коренным свердловчанам, не связанным с оборонным производством, вручены такие повестки.

Я метнулся в Союз, из Союза — на квартиру к Анне Александровне Караваевой, введенной в состав правления Свердловского отделения и активно вникавшей во все писательские дела.

— Сейчас я позвоню Николаеву, — успокоительно сказала Анна Александровна, узнав о случившемся.

Николаев — начальник областного управления милиции, и Анна Александровна уже однажды обращалась к нему насчет прописки приехавших товарищей.

Николаев оказался у телефона. Поздоровавшись как со старым знакомым, Анна Александровна начала разговор в свойственном ей любезном тоне, в полной уверенности, что собеседник поймет ее с полуслова и «ошибка» будет исправлена немедленно.

Внезапно она замолчала.

— Как всех? — переспросила она недоуменно. Лицо ее вытянулось. Разговор закончился. — Он говорит, — смущенно пояснила она, не глядя на меня, — что это не ошибка, они будут выселять всех писателей. Всю писательскую организацию. Не все ли равно, где писателю сидеть и писать — в Свердловске или Верх-Нейвинске? Были бы бумага и чернила!..

Положение осложнялось. Поспешили к Бажову. Бажова как председателя правления и старейшину нашего коллектива старались беспокоить как можно меньше, но получалось, что он все равно оказывался в курсе всех дел и принужден был заниматься каждой мелочью. История затянулась на несколько дней.

Вот и мы, жители тыла, сугубо штатские люди, с неожиданной стороны почувствовали вдруг, что такое война, ее неумолимость. Потянуло ледяным ветром. Привычный уклад жизни ломался, как былинка под порывом урагана. Над душой стоял участковый милиционер, жена была в панике. Ложась спать, не знал: не последняя ли это ночь в собственной квартире? И только после похода в обком Бажова, Караваевой и Гладкова вопрос наконец был улажен. Союз писателей остался в Свердловске.

Чтобы до конца понять этот инцидент, нужно вспомнить: в городе не оставалось места для мыши. Жили в уборных, дровяниках. На сцене Театра юного зрителя работали станки, та же участь постигла клуб «Профинтерн» (Дворец культуры имени Свердлова), в здании Уральского индустриального (ныне политехнического) института размещалось три завода; завод въехал в помещение университета на улице 8-го Марта. В первую очередь требовалось разместить оборонные предприятия (а на оборону тогда работали все, даже самые «мирные»), их выгружали, и тут же, с ходу, они разворачивали производство — в старых бараках, в недостроенных помещениях, зачастую под открытым небом, несмотря на приближение зимы. А эшелоны с людьми, оборудованием целых заводов, материалами, нередко с простреленными и разбитыми вагонами все шли и шли…

Поэтому, повторяю, властям и пришлось пойти на такую тяжелую меру, как переселение части коренных жителей-свердловчан в районы и сельскую местность.

Трудности были не только с питанием и жильем. Жесткий лимит был введен на пользование электроэнергией. Значит, не посидишь, ночью (да и вечером) не поработаешь (а известно, что писатели в большинстве — ночные деятели, «совы»). Поэтому многие работали вне дома — в библиотеке, в зале Дома партпроса. (Потом писателям лимит на электроэнергию был прибавлен.)

Надо сказать, что многим из литературной братии в эту пору пришлось туго. Все издательские планы полетели к черту, производство и расход бумаги резко сократились, многие издания прикрылись, возможности печатания упали почти до нуля. Как говорится, предложение намного превысило спрос.

Рухнули и мои личные планы. Почти целый год перед тем я сидел над фантастико-приключенческой повестью «Подарок Будды». С нового, 1941 года ее начал печатать журнал «Техника смене» (выходивший в Свердловске). Повесть принял также московский журнал «Вокруг света» и собиралось выпустить отдельной книгой Свердловское издательство. С июня оба журнала перестали выходить. Естественно, отказалось от своего первоначального намерения и издательство.

Легла в нижний ящик стола и другая рукопись — об уральском революционере-большевике Антоне Валеке. Правда, издательство сделало попытку вернуться к ней. Директор издательства Копытов позвонил мне по телефону и предложил принести написанное — ведь там присутствовала тема защиты социалистического отечества. Однако по ряду соображений из попытки ничего не вышло, с мыслью опубликовать книгу о Валеке до поры до времени пришлось расстаться. На неопределенный срок отложились заготовки и третьей вещи — «Укротитель леопардов», в которую я также вложил уже немало труда.

Заслуженный артист республики А. Н. Александров-Федотов — укротитель леопардов — накануне войны гастролировал со своими грозными питомцами в Свердловске. Здесь его и застала война. Леопард — редкая фигура на арене цирка, работа Александрова вызывала большой интерес, литераторов, желавших описать его опыт, он заворачивал с порога, но со мной почему-то вышло по-другому. Почти неделю мы сидели с ним со стенографистками, Александр Николаевич рассказывал, отвечая на мои